Я все сделала правильно: нужно было забрать тяжелые большие рамы для картин в мастерской, и я собрала все квитанции на полке, туда же положила деньги и часы, чтобы по дороге в мастерскую поменять батарейки у трёх, которые кварцевые, и ремешок у тех, которые механические.
— Только не перепутай, пожалуйста! Механическим — менять ремешок, батарейки — кварцевым! Ремешок черный, как был, не нужно, черный грубоват получается, бери коричневый.
Поулыбались, он ушел в дождь, в холод, на охоту за рамами и временем, а я осталась рисовать. Рисовать — это делать так, чтобы на холсте проявлялось нечто из моей головы. И очень хорошо, когда это волшебство происходит в полной тишине. Образы тогда четкие, чистые, текут из пальцев по кисти на холст, и не нужно им огибать чьё-то мяуканье, или сопение, или бурчание. Вынырнуть заставил его телефонный звонок. Неужели с рамами проблема?
— Здесь есть светло-коричневый, очень светло-коричневый, почти песочный, темно-коричневый и даже почти черный. Какой тебе взять?
В моей голове кто-то заплакал. Кто-то маленький, тоненьким голосочком принялся жалобно всхлипывать и причитать: «За что мне всё это? Я в образах, я не хочу думать про это что-то, о чём он говорит! Я вообще не хочу думать, хочу только представлять. Ветер, сейчас я рисую ветер, и думать могу только про ветер!»
— Это ты про рамы?
— Рама, она женского рода, «она моя», а я про него, про ремешок, который «он мой». Ремешок какого цвета брать?
— Песочный «он мой» точно не пойдет, нужно что-то темнее… — бормотала я своим голосом, уняв тоненький, потому что неудобно, сама ведь попросила, человек согласился мне помочь, а я кроме цвета дождя ни о чём теперь думать не могу. Свинство это, форменное свинство с моей стороны получается! — Какой-нибудь бери, лучше коричневый…
— И спросите ещё, гладкий или крокодиловой кожи ремешок, — слышен хорошо поставленный голос продавца.
И вот тут я понимаю, что у меня сейчас совершенно женский мозг, и он просто отказывается думать. Стоп, перегрузка, полная остановка мыслительных процессов. Мозг не готов одновременно к дождю, мысли о том, что сохнет лак на кисточке, о почти песочном, светло коричневом и коричневом, добавить еще мысль о крокодиловой. Всё, ёмкость переполнена.
— Знаешь, а давай не будем придумывать, — отвечаю честно. — Бери такой как был, чёрный. Такой ведь точно есть.
— Черный? Ты уверена? Черный? Ты ведь хотела коричневый… , — осторожно поинтересовался он после слишком, пожалуй, долгой паузы.
— Ну да, но только если вопросов не будет, тогда коричневый. А если выбор — пусть будет чёрный.
— Подожди, подожди… Я не понимаю.
В словах его добрая улыбка, и я слышу, как в это момент хорошо поставленным голосом, пользуясь прекрасной акустикой в магазине, гогочет продавец, а еще слышу обрывки фразы про женскую логику.
— Ладно, ладно, сдаюсь, я согласна. Бери коричневый. Только темный, и под крокодиловую.
— Коричневый? Ты уверена? Ко-рич-не-вый?
— Да.
У продавца истерика.
Он притащил рамы, поблагодарил за прекрасное настроение и от себя и от продавца, спросил правильный ли ремешок. Я увидела, что на стальные часы он приделал прекрасный темно-коричневый ремешок с золотой пряжкой. Очень хотелось крикнуть: «Пряжка то золотая, Карл! Золотая пряжка!», но я приструнила свой женский мозг в попытке нападения на мужскую логику, искренне поблагодарила, потому что была благодарна, и пошла рисовать ветер.